Мыльница,
или Принципиальный идиотизм мышления
Я ждал суда.
Порядочный арестант в общей камере 93 следственного изолятора 48/2. Плюс около ста бродяг на формальные 36 мест. Плюс-минус по десять этапников каждую неделю. В течение 4 месяцев. Итого получается 3000 часов в Бутырском Централе, начиная с фотографии на память в архив МВД и заканчивая выходом из зала Краснопресненского суда без наручников. Прокурор просил год, судья (как сейчас помню обыкновенную фамилию - Сидорова) с полугода скостила два месяца… Короче, нагн?ли! И это еще по-божески! Был у нас один бродяга, который просидел до суда на бутырской баланде 2 года и 3 месяца. За кражу четырех велосипедных колес из гаража соседа по дому. Он сам мне рассказывал, что первое время играл в дурака и пытался закосить на Серпы - не вышло. Дальше - искали его подельников и не нашли, а остальное время искали следователя, чтобы все-таки закрыть дело, поскольку предыдущий следак был уволен с работы за употребление наркотических средств. Тяжелый случай.
Так вот я ждал суда, и вместе со мной делали то же самое в хате еще сто человек. Самых разных по национальности, возрасту и темпераменту. И по статьям. От неуплаты алиментов до умышленных убийств. И каждый со своим смыслом жизни. Со своей уловкой, благодаря которой мог держаться на плаву. И не утонуть. Не съехать вместе со своей крышей. Один такой чудак умудрился потрепать мне нервы. Своей уловкой. Великое множество уловок я видел, но не знал, что какая-то нелепая уловка - мыльница - может завоёвывать себе пространства человеческих мозгов.
Так вот проснулся я однажды от дикого визга, такого громкого праздничного визга, словно резали в хате по случаю поросенка. Смотрю, значит, …ячат нашего уважаемого Али-Бабу (в слове "Бабу" ударение на первом слоге). По национальности он не пойми кто: чечены, грузины и другие … его не признают, хотя он южанин, короче, жаба знает кто. А отделывает его Большой Руслан, тупой как баран, большой как слон и бритый под бильярдный шар. Но раз Большой Руслан ублажает земноводного Али, то, век воли не видать, у Большого Руслана что-то там под коркой продолжало фунциклировать.
Большой Руслан наминает уважаемому Али пухлые бока и приговаривает: "Не надо, а… Не надо, брат…" Ну, Али стало просто не узнать. Кто такой был этот Али? Дрочил себе за простыней, шестерил авторитету, вы…бывался как мог, пальцы веером. И что с ним стало теперь! Когда Большой Руслан поднял его за женские (!) трусики, швырнул на пол и пнул несколько раз в пах. Не сильно. Пожалел. Оставил ему единственное в жизни удовольствие. Встает Али потный, грязный, в крови, ненависти в нем, ясная морковка, по самую макушку. Пыхтит, шипит. Унизили! А, бля, унизили! У всех на глазах, …бать того мента! Думаю, поделом, может, меньше петушиться будет. Как бы не так! Хотя и семейники от него не отказались, и авторитет сделал вид, что ничего не случилось. А все-таки унизили! И принялась уловка вокруг него жужжать мухой, пищать комаром. Унизили! А ведь могли и опустить.
И вот жду я, когда уловка начнет мозги его через терку пропускать. Верно, на следующие сутки уважаемый Али собирается восстановить свой фасон, свою статус-ква. Расчувствовался жаба. Знает, что держат его здесь за дешевку. Жаба чувствует, уловка работает.
Обед прошел, рыбкин суп захавали, пайки убрали, время - чаи гонять. Али со своего места отваливает и рулит к вокзалу. На вокзале затихли. Кто на дальняк смотался, кто посуду мыть, кто тапочки шить, кто к шнифту - дороги заработали. Однако Али зацепил-таки одного, беглого солдатика из Череповца. Солдатик хлюпенький, в очках, на первых порах чуть к шнырям не угодил, да там уже народу было - тьма. На вокзале тормознул. И Али подтаскивает его к себе, и происходит у них базар-вокзал тет-а-тет на пять минут. Солдатик стоит, головой мотает, упирается, держится, а потом - хоп! - и повалился назад: Али ему в челюсть кулаком. Разворачивается и довольной походочкой возвращается к себе на шконку. О чем тема у них была - после узнаю - до…бался до солдатика Али насчет мыльницы. А у солдатика ее и в помине нет - он и дачку не получает, и обосновался на том же вокзале так, чуть ли не под шконкой спит. Думаю, вот он, центр уловки, центробежная сила, отвлекающая казя-базя, на которую Али будет давить.
На ужин - сечка, всё равно что понос у больного холерой. Достаем свои запасы. Подзываем с вокзала чистеньких, толковых, освоившихся в хате пацанов - фаныч и кипятильник в руки, ставь воду, потом еще подойдешь - сыпанем крупы. Смотри - не спи. Наблюдаю за центровым. Али кое-как манку сготовил (сам - никому не доверяет!), сожрал, отдыхает. И вдруг - прыг со шконки, заворачивает к нормальной семейке, где ему могут вообще-то и руки обломать. Но сначала - тема узелком. Семейники ввяжутся опосля, а сначала черепной коробкой докажи свое место в этом гниющем заповеднике. Покажи, кто ты такой: машинист или пассажир.
И разговорчик последовал. Поезд тронулся. Зацепил Али на этот раз мокрушника из Саратова. С виду спокойный, много не болтает, крепкий. Только нюх у жабы - чует жертву, гипнотизирует ее, слюни пускает. Отошли они недалеко, так что я неволей уши грел и - весь уловочный арсенал как на ладони.
"Эта, человек, такая штука, мыльница называется, очень надо…" - голос у идиота бесцветный, тяжелый. На нервную систему потрясающее действие. "Браток, Али, понимаю твои проблемы, но мыльницы у меня нет" - саратовский стоит, расслабившись. Он думает, что на этом все закончится. Али продолжает: "Как нет мыльница? Был же, я видел. Ты дачка получал?" - "Ну, допустим, получал…" - "Так, дачка получал. Дачка мыльница был? Был, я видел, был. Обманывать нехорошо…". Саратовский смеется: "Ну, есть у меня мыльница, правда. Но одна, понимаешь? Моя личная…" - "Ой-йя-ия, мыльница есть, да, свой брат помочь не хочешь? У мине мыла есть, а положить куда? Портится ведь…" - "Да, может испортиться. Грязным будет, это точно. Положи в пакет какой-нибудь, в бумагу заверни…" - "Эта, человек, я к тебе по-человечески, а ты так… хуйня-муйня получается!" - "Я же тебе говорю, одна мыльница, другой нет, не дам. Браток, не наезжай, пожалуйста…" - "Эта! Эта! Зачем гнилой базар, кто наезжает, а? Кто?" - Али переходит на фальцет, да такой противный, что саратовский брезгливо отворачивается. "Ай-яй-яй, мыльница такой красивый, такой красный, такой большой, я так хочу этот мыльница!" - "Али, у меня мыльница белого цвета…" - "Правильна! Правильна! Эта, кто говорит зеленая? Белая! И крышка, ай-яй-яй, такой удобный крышка. А мине нету. Крышка нету, мыльница нету… Завтра пятница, завтра баня… Дай, я верну, мине долго не надо…". Мокрушник пытается уйти от жабы, тот хватает его за руку. Они удаляются к двери и присаживаются под шнифт. О чем говорят - не слышно. А …ули, мне на дальняк приспичило. Там как раз очередь. Подваливаю к дальняку. Всем - быстро? А в шатре кто бумагу жжет? Понятно, это надолго. Что ж, постою, подожду. А это что у тебя? Четки! Клёвые четки! Сам сделал? Сделаешь мне? Двадцать сигарет!.. Али и мокрушник совсем близко и разговаривают тихо. Стараются говорить тихо. "Эта, человек, не хочешь давать… Дай, эта, пасматреть…" - "Зачем тебе смотреть какую-то мыльницу? Ты же говорил, что видел ее!" - саратовский просто пытается нормально договориться. Он не въезжает, что рядом с ним - идиот, который подчиняется уловке. "Кто эта видел? Кто эта видел? Мине сказали… Тебя есть мыльница. Дай пасматрю, мине был может такой мыльница. Пропал, понимай ты, человек?" - "Честно говоря, с трудом. Ты говоришь, что у тебя была мыльница, но куда-то пропала. Правильно? Но я здесь при чем?" - "А, я толька пасматрю… Мой - не мой?" - "Не собираюсь я тебе показывать мыльницу, ерунда какая-то. Сначала одно, потом другое!" - "Ты эта что, человек… Ты мине грубишь? Я по-человечески, а ты… хуйня-муйня…" - "Никто не грубит, Али, успокойся…" - "Как успокойся? Зачем говоришь успокойся? Ты мине помочь не хочешь, грубишь! Я тебя пыль сделай, понял? Говно сделай, понял мине?!" - "Зря ты так, Али…".
Саратовский поднимается с корточек, хочет уйти, но Али уже на взводе. Прыжок и мощный удар. Крепкий волевой солидный саратовский падает спиной на дверь и съезжает вниз. Вероятно, он никогда не бил первым, а сейчас, ничего не успев понять, он не мог и ответить. Али этим воспользовался, сыпал удары за ударами. Подбежали семейники, оттащили жабу, стали разбираться. Выяснили, в чем дело. Оказывается, мокрушник виноват. А тот молча подходит к умывальнику, согнувшись, смывает с лица кровь, за себя слово не вставит. Все было ясно. Сдался. Я тогда не подозревал, что эта ох…евшая жаба направит разборзевшую уловку в мою сторону. Рожа, что ли, моя показалась ему умиленной, нежной, как у девочки? Я, видать, в какой-то момент дал сбой, а нюх его сработал, и тут же уловка погнала на меня.
Ночью Али разбегался. От дубка к двери, и от двери к дубку. Сто раз туда и обратно. И не просто шагом там или быстро, а бегом, так что мышцы его налились кровью и скрипели как резиновые. Мелюзга по матрацам сидит, з?рики пилит, заточки для хлебореза точит; шныри не высовываются; душно, бля, на дальняк очередь - холодной водой обливаются, а этот псих кроссы дает. Я сижу на шконке, свесив ноги, калякаю со Славкой-боксером, семейником, за голимую волю. Подбегает Али. "Эта, человек, - смотрит на меня, прищурившись, - говорить надо!". И сам уходит к шнифту. Я - за ним, слышу Славкин совет: "Бей первым!", и кому-то в семью: "Совсем задрочился жаба. Пора глушить животное, а то развоняется!".
Он начинает издалека. Да какая у меня статья, да откуда я сам, да кто подельники, какая по счету ходка, кого знаю, где был, что имею и прочее. Затем ныряет ближе: и что дачки ему не присылают (действительно), и что сигаретами, чаем, мылом кое-как перебивается, и что через несколько часов поведут в баню, времени децел, а мыльницы тюрлю-тю-тю. Стоит эта крыса передо мной, одной рукой шары катает, другой булки чухает, глаза красные, лицо напряженное, градом пот льет - просит мыльницу. Поезд тронулся. Машинист, что ли? Сейчас проверим. "Али, - говорю я ласково, - у меня в бауле десять хороших новеньких мыльниц лежат. Я тебе принесу, так и быть, пять мыльниц. Тебе какого цвета нужно?". Сказал и усмехнулся ему в сумасшедшие глаза. Что с ним произошло! С головой он не дружит: глаза закатил, открыл рот, закрыл, сглотнул слюни и медленно вернулся в хату. "Значит, эта, человек, если ты… вот… сичас… хоть один мыльниц не принесешь… я твой поганый рот …бал!".
Не размахиваясь, коротко, в последний момент сильно сжав кулак, я сунул ему в южный нос. Началось. Я пропустил пару ударов в живот, он хрустнул зубами, заорал, вцепился мне в шею и стал душить. Подскочил Славка, огрел его по спине, оттащил от меня, …бнул ногой, и еще раз. Али свалился, ударившись головой об умывальник, затих. Шнырь с тряпкой бросился вытирать брызги крови на полу, обступила братва, давай чинить разборку. Кто виноват, кто начал первым, что не поделили, и Славка, цинканув семейникам саратовского и пацанам с вокзала, нарисовал всем, наконец, картину беспредела Али. Я старался объяснить бродягам на нормальном, человеческом языке, но у меня получалось бессвязно: "Раб уловки… в натуре… Он не шарит…". Славка отправил меня отдыхать на шконку, опасаясь, как бы крышняк мой совсем не отчалил.
Спустя пару часов в коридоре - грохот. Это вертухаи ходят и стучат по дверям дубинками, покрикивая: "Готовься в баню! Готовься в баню!". В камере - раннее утро, но солнечные лучи сюда не добираются. Арестанты зашевелились, достают мочалки, укладывают в пакеты необходимое белье, если таковое имеется. Вот-вот откроется дверь, залают овчарки, полхаты останется, особенно те, кто уже за…бался по десять раз обливаться на дальняке, а полхаты отвалит принимать контрастный душ под дикий гогот надзирателей за стеной душевого зала.
И вот когда я уложил вещи в сумку, когда стал слезать со шконки - клянусь, сам Господь Бог не ожидал этого! Ведь только что это х…епутало зализывало у себя на шконке раны, ныло и молилось. Я прекрасно контролировал: где он и что он. О, жабье отродье! Какой-то черт с вокзала нес мимо полный фаныч кипятка - кому-то из бродяг захотелось чифирнуть вдоволь. И откуда тут взялся этот грёбаный Али - ума не приложу! Подскочил, сука, и толкнул пацана, тот не удержал фаныч, и отличный крутой индийский чай благополучно вылился мне на ногу… Я завопил на всю хату! Ну ни …уя себе струя! Все наши столпились, смотрят на меня, ржут. Никто ничего не понял. Али как ни в чем не бывало валялся у себя, выглядывал из-под простыни и улыбался.
Сколько во мне и боли и зла в эти минуты скопилось! Я чуть не взорвался. А сказать ничего не могу. И сделать ничего не могу. Как парализовало. Неймется, думаю. Пока стучит его загнанное сердце, он не простит никому своего повторного унижения.
Вскоре открылась дверь, и арестанты повалили к выходу. Мне же поход в баню пришлось отложить. Смотрю на свою правую ногу и, стиснув зубы, вою. Жареная нога от пятки до коленного сустава. Горит. Жарится. Знаю, скоро гноем потечет. Если к врачу не выбраться, то ходить мне всю жизнь на костылях с красивым обрубком, собирая по вокзалам копейку на хлеб. А дверь еще не закрыли, вертухай вежливо спрашивает, все ли вышли, я кричу, что не все, ковыляю до шнифта и вижу этого мента с добрыми глазами. Я сразу понял - поможет! "Командир, - умоляющим тоном, - все под одним небом ходим, выручи, пожалуйста, - показываю ему свою копченую, - времени нет телеграммы докторам строчить, скажи врачу, что Семенову из девять-три хреново… Просто, по-человечески… А? Скажи… Пусть вызовет… Скажи, что сильный ожог…" Он молча разглядывал меня, дурака, потом взмахнул дубинкой и ударил по дверному косяку, так что я от неожиданности отпрянул назад. "Все вышли?! - заорал он что есть мочи, как будто стоял в центре пустого стадиона. - А ну пошел!!!" И захлопнул передо мной дверь.
Я не двинулся с места. Не знаю, что там у него работало в черепной коробке, но я был уверен (интуиция или прозрение какое-то), что просьба сработает. Минут десять я стоял истуканом, уткнувшись носом в кормушку. Вдруг - вижу в шнифт - мент идет обратно. "Семенов есть?" - кричит. "Есть!" - выдыхаю. "Слегка!" - и открывает дверь.
К врачу я шел на автопилоте. Направо по коридору, поворот налево. Распахнутая дверь. Двое врачей. Один стоит, второй сидит за столом. Увидели мою ногу, головами качают. Который стоял, достает бинт, смачивает его в каком-то желтом растворе, накладывает мне на копченую, еще одним бинтом обматывает от пятки до колена, говорит: "Переведу тебя в башню, на две недели…". На больничку, значит, соображаю я в лихорадочном состоянии. И вдруг ору на него! Не помню, что я там ему орал, но вместо ответа он собрал со стола какие-то пузырьки и тюбики и всучил их мне. Крыша у меня все-таки поехала, потому что вообще не вспомню, как вели назад, к хате родной, но пришел я в себя, когда дубинкой по спине проводили через порог.
Тут я услышал свой голос. Я, оказывается, твердил как сумасшедший: "Убью! Убью!". Потом я вспомнил, кого убью, иду на свое место, к баулу. Братва что-то у меня спрашивает, что-то пытается вырвать у меня из рук (это какие-то лекарства - мази, таблетки, йод - которые я выпросил у врача). Я все это добро бросаю на пол. Залезаю к себе, развязываю баул, нашариваю в нем заточку. Зажал ее в руке, слез со шконки, зашел за дубок, поднялся к Али.
В голове пульсирует одна мысль, одно действие - заточку в сердце ему, между ребер, глубоко, вынуть и снова - глубоко… Рожа незнакомая. С этапа, что ли? Морда южная, но не Али. Я - в непонятках. "Ты кто?" - рычу. "Джохар" - отвечает, дрогнув. "А где Али?" - недоумеваю. "Д-да вот эта… На Серпы отправили…". Серпы, мелькает в голове, какие Серпы? "Братан! Что эта?.. Зачем?.." - кричит Джохар испуганно. Заточка на него смотрит. Он кричит, а я своим глазам, бляха-сваха, не верю… Из-под подушки, что-то до боли знакомое… "Чья подушка?" - "Да вот его, наверное… Хорошо косил, а?" - "Да-да, косил…". Джохар отползал от меня все дальше и дальше.
Я подушку отшвырнул в сторону. И сердце мое остановилось.
Штук двадцать разноцветных мыльниц, новеньких, с крышечками, лежат себе спокойно…
